В 1944 ГОДУ граждане СССР мечтали о конце войны и пытались представить себе мирную жизнь. Особые надежды на счастливое будущее питали подростки, детство которых закончилось с оккупацией Крыма. Все быстро взрослели, умели понимать многое из того, что недоступно их нынешним сверстникам, они узнали цену мирному небу… Но для некоторых народов полуострова испытания на прочность не закончились с приходом Красной Армии. Для крымских татар рубежом стало 18 мая 1944 года, а границей прежней жизни – полоса отчуждения железной дороги. Дети, женщины, вчерашние фронтовики и глубокие старцы в спецпоездах были отправлены в дальние края. Никто из вынужденных путешественников не знал пункта назначения – эту пытку неизвестностью выдержали не все…

ДНИ свидетельства очевидцев драматических событий перекликаются с другими, и воспоминания о тех годах подростка по имени Азиз характерны для многих, переживших дорогу, сломавшую прежнюю жизнь и полностью изменившую судьбу нескольких поколений целого народа. Слово – очевидцу трагедии. Беседа состоялась несколько лет назад.

– Определенное напряжение в середине мая ощущалось, – рассказывает умудренный жизненным опытом Азиз-ака. – Все детали подготовки к выполнению чудовищного плана по депортации целого народа было невозможно скрыть. Железнодорожные пути были забиты вагонами, в Симферополе появилось невероятное количество грузовых автомашин, появились части войск НКВД. Но полная секретность сохранялась до самого последнего дня. По всей видимости, не случайно к этому дню и в Симферополе, и в других городах Крыма оказалось множество фронтовиков – крымских татар. Война продолжалась: то ли после госпиталей, то ли в отпуск на родину приехали солдаты и офицеры-орденоносцы, у каждого – грудь в медалях, нашивки за ранение…

Семнадцатого мая мы ходили в гости. Наверное, было что-то необычное в притихшем городе, набитом грузовиками и солдатами. Обратили внимание на четыре автомобиля-полуторки на улице Красноармейской. На Нижнегоспитальной улице тоже притаилось до шести машин. Все было очень необычно. Но что бывает «обычным» во время войны? Поэтому до двух часов ночи восемнадцатого мая никаких подозрений о грядущем горе у нас не было. А в тот ночной злосчастный час раздался грохот в дверь, ввалились солдаты. Казалось, все кончено. Стало понятным разное количество грузовиков в темных подворотнях на разных улицах. Все-все было тщательно спланировано, списки людей заранее подготовлены. Тогда показалось бессмысленной наша предосторожность. Когда мы переехали в Симферополь, старшая сестра, имевшая образование, устроилась на работу. Мы выправили все бумаги, и по выписанным на меня документам мне значилось 14 лет. Но все было бесполезно. Жуткой участи адского плана не избежала и моя четырехлетняя младшая сестренка.

На сборы дали пятнадцать минут. Но до сборов ли нам всем было в этот ночной час? Тогда вспомнились слова моего дяди Бекираллы: «Выяснять будут, кто помогал немцам. Всем дадут по пятьдесят лет каторги». Старшая сестра наотрез отказывалась собирать вещи, она была уверена, что это бессмысленно, всех все равно расстреляют. Командовал солдатами офицер, как оказалось, – казанский татарин, в чине капитана. Он пытался успокоить, говорил сестре: «Афиза, не плачь! Будут выселять. Никого не расстреляют». Но плач и рыдания заглушали все уговоры, разве им можно было поверить? Несмотря на сопротивление старшей сестры, за эти долгие пятнадцать минут перед неизвестностью мы собрали кое-какие продукты, взяли шубу, национальные платья – приданое мачехи, какие были ценности, кажется, одну или две подушки, одеяло, и нас всех загнали в полуторку. Мне удалось сесть возле самого борта автомобиля. Для себя я уже решил – если повезут на расстрел, выпрыгну на ходу, и будь что будет.

Машина тронулась, и оставалось ждать, куда повезут этой ночной дорогой: если грузовик поедет прямо, не сворачивая, то это к железнодорожному вокзалу. Разве можно словами описать то чувство ожидания развилки судьбы!.. Поворот означал неизбежную смерть. И эти минуты, когда на ухабистой дороге тряслась полуторка с детьми, стариками, вооруженными охранниками, набитая узлами с пожитками, – это было время ожидания, которое тянулось бесконечно. Прыгать? Бежать? Смириться? Или бросить родных? Даже врагу нельзя пожелать таких терзаний. Автомобиль пересек перекресток… впереди и сзади ехали другие грузовики. Перед нами был железнодорожный вокзал. Шеренги вагонов тянулись вдаль. В каждую теплушку загоняли человек по сто. Внутри находились двухъярусные нары.

Наша семья оказалась в одном из первых эшелонов. Потом этот эшелон мы между собой называли «экспрессом». Среди множества теплушек в нем находился настоящий пассажирский вагон. Всем было известно, что в нем депортируется «правительство Крыма», как его называли, – все высшие должностные лица новой советской администрации, сформированной после отступления немцев. Кроме партийных и советских чиновников, в нашем поезде отправились в ссылку участники ансамбля «Хайтарма», другие работники культуры. Никто не знал, куда нас везут, сколько будет продолжаться перевозка. До самых пределов Крыма повсюду постоянно находились часовые. Ни выглянуть, ни сбежать было невозможно. Разумеется, в теплушках никаких окон не было. Фронтовики, инвалиды, женщины, старики, дети под неумолчный перестук железных колес все больше и больше отдалялись от своей родины.

Сутки шли за сутками, и никто не мог предположить, когда все закончится. Когда состав выехал из Крыма, некоторые строгости отменили. По крайней мере, я с другими подростками на станциях должен был успеть набрать кипятка в чайник, принести семье. Вроде бы были и такие, кто на долгом пути или отстал от поезда, или бежал. Никогда не слышал о дальнейшей судьбе таких беглецов. По большому счету, бежать было некуда. Первый патруль, первый часовой у железной дороги мог расстрелять на месте. У нас по пути следования на станциях можно было взять горячей похлебки возле специальных полевых кухонь. Потом прямо на ходу приходилось заскакивать в теплушку. За Волгой, когда проехали город Саратов, я вообще перестал замечать часовых…

Хорошо быть в пути, наперед зная, что через два, пусть даже через семь дней будет конечная остановка. Свыкнуться можно со всем, даже с трудностями, но этот путь в никуда не забудет никто из переживших его. Нам, ребятишкам, все-таки было легче, чем взрослым. Хлопот было достаточно, остановки были частыми и долгими. Удавалось общаться со сверстниками. Эшелон двигался не на север, а на восток. На Урал, в Казахстан, в Сибирь? Позади осталась земля, искореженная войной. Состав повернул на юг, стало ясно, что на Колыму нас по крайней мере не повезут. Мы были в дороге двенадцать дней. Позже стало известно, что нам еще очень повезло. Для других эта дорога в ссылку тянулась гораздо дольше. Мы оказались в Узбекистане.

Первого июня 1944 года наш путь был окончен. Станция Беговат Ташкентской области на правом берегу Сырдарьи, на самой границе с Таджикистаном. В 1945 году эта станция стала городом «благодаря» ссыльным. С 1964 года ее официально называли Бекабад, там построили цементный комбинат, даже металлургический завод.

В 1944 же году ничего этого не было. Совсем рядом со станцией кипела стройка. Возводили Фархадскую ГЭС на канале реки Сырдарья. Было кому строить… Пленные немцы, японцы, ссыльные представители разных народов Советского Союза. Потом – крымские татары. Нас действительно встречали. Потом, говорят, такого не было. Кроме различных командиров и комендантов, на станции находились медицинские работники в белых халатах. Нам давали различные советы. Может, самым главным было предупреждение о том, что сырую воду здесь пить нельзя. Смысл такого предупреждения стал ясен позже, на примере тех, кто ему не последовал. Дизентерия, малярия, другие болезни вместе с голодом надолго стали нашими спутниками.

Представители «начальственного» состава, прибывшие в Беговат (Бекабад) в пассажирском пульмановском вагоне, и в ссылке получили различные должности в городке и на стройке. Остальных разбили на группы, и мы оказались в рабочем поселке строящейся гидроэлектростанции. Нас поселили в землянках, крыша которых чуть-чуть возвышалась над почвой. Землянки были барачного, казарменного типа. В каждой размещалось по несколько семей. На каких-то шнурках растянули занавески – и получились «комнаты» метра по два в ширину, очень узкие. В таких же землянках жили прибывшие до нас «эвакуированные» евреи, узбеки. Расселение проходило довольно организованно, кажется, в тот же день нам выдали талоны на хлеб.

Через некоторое время все трудоспособные, ведь в основном эшелоны привозили женщин и стариков, смогли переехать в «квартирки», хижины, которые все-таки были лучше землянок.

Моей старшей сестре повезло трудоустроиться кассиром в столовую для инженерно-технических работников Фархадской ГЭС. Хотя что значит – кассир? Деньги практически не имели цены, купить или продать что-нибудь было невозможно. Все продукты выдавали по карточкам – талонам размером один на один сантиметр, от такого квадратика зависела жизнь. Голод терзал постоянно. На «иждивенца», например, ребенка, который сам не работал, полагалось по карточке 300 граммов хлеба. Хлеб был тяжелый, с примесями, кусочек получался совсем маленький.

Июнь. Стояло жаркое среднеазиатское лето. Пыль от стройки. Местные узбеки жили совсем бедно. Халаты у всех были заплатанные, шитые-

перешитые. Мы, мальчишки, иногда таскали абрикосы в редких чахлых садиках. Но садов тоже было совсем мало. Люди умирали ежедневно. Непривычный климат, болезни, есть нечего, тяжелая работа. Может быть, меня спасло только то, что разрешали помогать старшей сестре в столовой. Все полученные квадратики-талончики мне необходимо было наклеивать на листы бумаги. По тысяче талончиков на хлеб, по сто квадратиков – на жиры. Жиры выдавались по 300 граммов на месяц. Все обклеенные талонами листы отвозили в специальную организацию в Беговат, там квадраты талонов размером десять на десять особым образом «погашались» штемпелем, как конверты на почте. Казалось, конца не будет такой жизни…

Записал Андрей БОНДАРЬ.